Юность без отца. Больная мать. Неустроенность, осевшая на дом, на свет в большом окне однокомнатной квартиры, на старый диван на кухне.
Культивируемое «надо влить новую кровь, чтобы был чеснок». От «чеснока» к «чесноку». Чаще искусственно. От одной выморочной фишки к другой. Брожение, не превратившее воду в вино. Скука, сарказм, ерничанье, нутро жизни - до разрушения . Самоуничтожающая исповедальная истерия перед тысячами глаз. До крика, до хрипоты, до растворения.
Ступор, закрытость, замкнутость. До нового выплеска. Вновь попытка сделать жизнь. Не изменить, не переиначить догмы бытия - придумать свои условности, нагородить преград, через которые усердно прыгать и самому же восхищаться крутизной прыжков.
Выдумать свое НАДО, которое вовсе не НАДО, а как бы надо, типа надо, и мазохистски удовлетворяться от насилия над собой. Уставать и придумывать новые радости: грибочки, травку, экзальтированность, звездность.
И постоянно только одно - неприкаянность. Невостребованность души.
Все по кругу, по кругу... И ни сил, ни желания, ни мудрости ощутить сужение кругов.
Воронка...
Внешняя оболочка событий куда как менее истерична и хаотична. И с этой позиции жизнь Федора Чистякова кажется весьма недалекой от нормы, ложащейся в выработанную годами, примитивную, затертую до пошлости схему, вроде «нам их не понять - они же звезды (рокеры, гении, блаженные)». В этой же схеме: выплескивать всю свою муку, страдание, радость, дурь заповедную со сцены в зал, задыхаться от перенапряжения в гримерке после концерта, вымученно улыбаться дарящим цветы, устало принимать изъявления фанской преданности и любви, бухать по-черному на репетициях, капризничать из-за плохого настроения, на гастролях - из-за ужасной гостиницы и похмельного синдрома. Все это есть.
В юности стал звездой. Обласкан не только рок-сообществом, но и рок-элитой, возлюбившей его, как родное дитя. Испытание славой - это куда как серьезнее, нежели деньгами. Известность, в идеале, обязывает. Но не в 19 лет. В 19 лет это просто так приятно, это так ... очень... очень хорошо. «Главное, чтоб крыша не съехала. И более зрелые не удерживали ее от звуков медных труб», - поговаривали пригревшие Федьку рок-динозавры.
«Крыша» же съезжала незаметно. Оставаясь до умиления скромным, обаятельным в окружении «Старших товарищей», Федор слыл безобразно капризным в среде администраторов и менеджеров. Первый менеджер с ужасом вспоминает сегодня свое сотрудничество с Федором. Все было не так, не то, не там, не тогда.
Дмитрий Алешин, пришедший ему на смену, никогда, за время нашего долгого знакомства, не жаловался на сложности. Впрочем, их реально могло и не быть. Изначально к Федору он относился как к талантливому юноше, нуждающемуся в твердой руке. У Димы, надо отдать ему должное, таковая в наличии имелась, причем в комплекте с железной волей. И никакие прибабахи, типа «не хочу», «не могу», «нет настроения», совершенно, что называется, не проканывали, да и в принципе были невозможны.
Помню, как Федя после концерта просил Алешина сразу выдать ему гонорар.
- Зачем?
- На бухло.
- Сначала купим тебе штаны и носки. Ходишь весь оборванный. А там посмотрим, что останется.
Однажды Дима устроил аттракцион невиданной щедрости, коим вогнал в ступор изумления всю группу, вызвав такси, чтобы отвести музыкантов от концертного зала после выступления на вокзал к поезду.
- Что это с ним? Всю жизнь по троллейбусам с инструментами таскаемся, - нарочито-ворчливо недоумевал бас-гитарист группы Дима Гусаков, в своем кругу «Монстр».
И сколько было тихой, шкодливо-мальчишеской радости в момент погрузки в тачку.
Эпизод этот из времени, когда НОЛЬ становился «восходящей звездой», когда журналисты начали изголодавшимися ястребами бросаться на Чистякова, выпытывая - как в таком нежном возрасте можно писать такие песни, так петь, так играть, так чувствовать. А непривычный еще к бурному вниманию Федя, скрывая смущение, позерствовал и влегкую издевался: «Да я вообще даже нот-то не знаю. В вашем городе можно купить «Сольфеджио»? Нигде достать не могу.» И быстрый взгляд в сторону своих - оценили? Мальчишка...
Несколько позже Дима Алешин уехал из СССР на постоянное место жительства в ЮАР. Федор, избавившись от его диктата и прессинга, решил, что менеджерское дело вовсе не хитрое, а очень даже приятное времяпрепровождение, и занялся им сам. Этот период для группы, без лишних слов, можно охарактеризовать как «и худо, и бедно». А альбомы писать было нужно, зарабатывать на жизнь тоже, да и выступать за рубежом хотелось, тем более что несколько отечественных рок-групп дорожку туда протоптали и остались довольны в равной мере и публикой, и приемом. И тогда Федор приглашает на работу питерского менеджера Светлану Лосеву. Марьяна Цой и Нина Барановская по-дружески предупреждали ее, что Чистяков - сущая напасть, что легче быть менеджером двух Ревякиных (Дима славится в рок-н-ролльном мире своей капризностью) и двух Рикошетов (Саша известен там же полной беспредельностью и неуправляемостью), чем одного тихого, милого Федора.
Света Лосева рассказывала после двух лет работы с НОЛЕМ:
«Договариваюсь с залом в Питере о концерте. Звоню Федьке: зал такой-то, такой-то день и час, оплата такая-то. Будем играть?
- Будем.
Подписываю договор. Через неделю (афиши по всему городу висят, билеты почти все проданы) звонит:
- Играть не будем. Отменяй.
- Почему?
- Настроения нет.
Первое время злилась, отменяла, переносила на другие числа. Потом плюнула. Скажет «отменяй», говорю «хорошо», но все оставляю в силе. За день-два до выступления звонок:
- Свет, я, пожалуй, поиграл бы. Там ничего сделать нельзя?
- Можно, можно, звезда ср...я. Со Светочкой все можно: отменить - можно, сыграть в последнюю минуту - можно.
В другой раз новая телега:
- Сколько, сколько нам платят? Две штуки? За две играть не будем. Вон АЛИСА и АКВАРИУМ уже десять берут.
Объяснять, что сидеть несчастным и голодным хуже, чем с небольшими, но деньгами, что нечего выпендриваться - бесполезно. Этап пройденный. Подписываю договор с концертной организацией и начинаю думать, на чем Федьку сломать.
Через несколько дней в Питер на гастроли приезжает Дима Ревякин (человек к которому Федор относится настороженно и в то же время с нескрываемой симпатией и уважением). Играет концерт в меньшем зале и за те же две тысячи. Звоню Федьке:
- Чем занят? Как настроение? Я? Я с КАЛИНОВЫМ МОСТОМ. Хочешь - приезжай. Познакомитесь, поговорите.
Даю несколько минут посопеть, поломаться, ненавязчиво сообщаю, где мы, и прощаюсь. Гонора до фигища, а в душе пацан пацаном.
Звонок в дверь. В дверном проеме весь джинсовый Чистяков. Новая куртка, новые штаны с широченными лампасами, привезенные с гастролей за границей и надевавшиеся от силы пару раз. Молчит, не решил, как себя вести.
Дима:
- Привет, Федя. Как дела?
Дать звезду не получилось. Не признали за звезду.
Обескураженный Федька просидел молча целый вечер.
На следующий день звонит:
- Свет, соглашайся на две штуки.
Через какое-то время рок-н-роллеры затеялись провести благотворительный концерт для сирот, прямо во дворе одного из питерских детских домов. Должны были выступить ДДТ, АЛИСА и другие группы. У нас в то время концертов было мало, денежные заморочки достали, Федька психовал, постоянно пропадал на даче в Комарово. Предлагать ему бесплатное выступление, да еще в условиях улицы, мне казалось совершенным безумием. Но для успокоения своей совести все же позвонила, в разговоре, между прочим, выдала и эту информацию.
- А мы!? Мы играем?
- Не знаю... Это благотворительный концерт.
- Да ты что! Договаривайся!
Концерт состоялся. Дети были рады, как и случайные прохожие, которых оказалось невероятно много. АЛИСА по каким-то причинам слетела, Шевчук после пары-тройки вещей свалил, Федька отыграл полную программу - и отыграл блестяще».
В том, что рассказывает Света, нет ищите противоречий. Их, нет, каким бы странным это нам не казалось. Потому что все это не вопрос денег как таковых. Это та же неустроенность, неудовлетворенность, выливающаяся в фишечки разного калибра.
В 1990 году мы вместе с Сергеем приехали Питер встречать из Прибалтики второй номер «ИВАНОВА», где он тогда печатался. Денег - ближе к нулю, т.к. все, что имелось в наличии, было вложено в печать тиража и его доставку до Ленинграда. Отправить газеты В Москву и Тулу средств не хватало. Рок-клуб, обещавший помощь, оказался в этот момент тоже на нуле, друзья на лето расползлись по дачам на подножный корм - верный признак финансовой мели. И тут Чистяков, узнав от общих знакомых о наших проблемах, сам нас разыскал и буквально всучил 100 марок - практически все, что у него было на тот момент.
Все сказанное выше - лишь одна сторона пирамиды. Пирамиды ступенчатой, с множеством тайных ходов-выходов, лестниц, коридоров и камер; пирамиды, которая есть суть личности Федора Чистякова.
Другая - создана из окружения: друзей, коллег, кумиров, подспудно влиявших и влияющих на формирование его взглядов, образа жизни, да и привычек, чаще дурных, увы, нежели хороших.
Личность Джима Моррисона, свободного до умопомрачения, завернутого на философии и мистике, до крика боли отстаивавшего справедливость и свободу в безумно несправедливом и безусловно несвободном мире, его кончина, и по сей день ставящая один вопрос за другим, его поведение и сама жизнь - все притягивало Федю с возраста нежного и доверчивого. Приехав на гастроли в Париж, он первым делом пошел на могилу Моррисона, забыв о концерте и едва его не продинамив.
Из Франции, Ирландии, Германии, Италии - отовсюду вез пластинки еще одного кумира - Тома Уэйтса (кстати, и сегодня в Питере эта коллекция считается наиболее полной), мир которого да и образ чудовищно беспредельны. По словам менеджера Анны резник (проводившей в москве гастроли Майкла Джексона по просьбе "Дессы", от советской стороны в Дании организовывавшей грандиозный концерт "Некст Стоп Рок-н-Ролл", совместную советско-американскую акцию против ядерных испытаний "Невада-Семипалатинск"), встречавшегося в рок-клубе Нью-Йорка (Манхэттен) с Томом Уэйтсом, «я всегда считала, что ужаснее нашего российского рокера нет ничего и никого. Ошиблась. Пьяный и безобразный Том Уэйтс - страшнее».
Бесспорно, интерес к этим фигурам шел по схеме: от музыки - к персоналиям. Музыка завораживала. Он мог ее слушать часами и с тихим упрямством раз за разом ставить гостям. И не думаю, чтобы Федор не приходил к мысли, лежащей, в общем-то, на поверхности: что несвободный, не раскрепощенный и нераскрытый человек мог бы писать такую музыку, так петь, так жить. Но именно стремление к раскрытости, свободе для нашего поколения, в большей его части, подобно ступеням к «недоступной весне». Ибо, как в свое время спел Федя: «...родился и вырос на улице Ленина». И вместо душевной раскрепощенности, полета, оказалось, что бежит он по кругу, весьма ограниченному, а та самая свобода оборачивается лишь вывертами и коленцами. Так и рождается выматывающая дисгармония при кажущемся внешнем благополучии. Федор по-прежнему мил и скромен в общении, но происходит оно уже на фоне предконфликтности.
Дети имеют обыкновение вырастать. Родители, как правило, вовремя это почему-то не замечают. Рок-отцы же, как заведено, чинно, попивая горькую, с легким превосходством говорят о музыке, времени и т.д., снисходительно журят за проколы и излишества, учат уму-разуму. Протест неизбежен. Нельзя к взрослому человеку обращаться как к бэби, заталкивать его в короткие штанишки. Даже прозвище (сценическое имя) «дядя Федор», с которым Чистяков идет по жизни уже лет восемь как минимум, о многом говорит. Изначально оно было милым и трогательным, поскольку забавно контрастировало с возрастом Федора, с одной стороны, а с другой - подчеркивало уважение, ассоциируясь с очаровательно серьезным и одновременно беззащитным в стремлении к самостоятельности Дядей Федором из мультика «Каникулы в Простоквашино». Далее, несущее в себе прежний заряд, это прозвище стало уже вызывать раздражение своей снисходительностью, этакой фамильярностью. Дитя выросло, но мало кто это заметил, а заметив - принял. В результате оно подалось в подворотню, где гораздо проще общаться на равных, а у Федора еще и преимущество - звезда спустилась на дно и осветила его своим светом.
В группу НОЛЬ приходит новый звукорежиссер - «загадочный Я. Тропилло», как назвал его в одной из своих статей А. Старцев. Ничего, однако, загадочного в нем обнаружить не удалось. Этакий мальчик-мажор, мало чего сделавший в жизни, с мыслимыми и немыслимыми амбициями, порожденными, в основном, близким родством с небезызвестным Андреем Тропилло. Как мне помнится, общество Ясина привлекало Федора (влил новую кровь, чтоб был чеснок?), к немалому удивлению окружающий, людей, близко знавших Чистякова и группу НОЛЬ. Не знаю, как насчет «чеснока», а «травка» появилась и прижилась. Несколько позже в интервью, которое я брала для одной немецкой газеты, Федор заявил, что бухать бросил, что это уже не в кайф, а вот травка...
Рок-н-ролльная среда на то и рок-н-ролльная, что в ней до болезненности уважают личную свободу - желаний, поступков, привычек. Здесь не дадут по голове, не погрозят пальцем у самого нося, но и умирать ты будешь тоже в одиночку, один на один с собой, если сам не обратишься, не позовешь, не крикнешь.
Там, где один Ясин, неизбежно найдется еще дюжина. И совершенно естественным образом Федор оказывается на комаровской даче, собравшей неустроенных мальчиков и девочек с прибамбасами. Безграничность, своеобразие комаровской тусовки, очарование хозяйки дачи, травка, грибочки... Новый мир, в котором Федя почувствовал себя востребованным. Что в последствии заставило его поднять нож на хозяйку флэта - остается только гадать. Практически у каждого, кто в той или иной мере знает Чистякова, - своя версия, ни одну из которых нельзя даже взять за основу. Право рассказа о том, что родило эту октябрьскую драму в 1992 году - за Федором. А он молчит.
На трех первых допросах показания Чистякова были неизменны и заключались всего в одной-единственной фразе: «Сделал то, что хотел. Жалею, что сделал плохо».
Из Крестов Федор передал нам стихи. И дело не в том, хорошие они или плохие. Дело в том, что и теперь их больно читать: любовь, ненависть, страх за тех, кто еще попадет в комаровский заповедник.
Весь рок-н-ролльный мир был поднят на ноги. Практически все музыканты, художники, прошедшие в разное время через комаровский «рай», встречались с адвокатом Федора, судьей, предлагали выступить в суде с показаниями.
Обвинение против Чистякова выдвинуто серьезное, исключающее мало-мальски легкомысленное отношение - «покушение на убийство». Разбирались в деле долго и упорно, но четкого, определенного мотива суд так и не усмотрел. Автоматом встал вопрос о невменяемости. И Федор был переведен из Крестов в психиатрическую лечебницу. Раз в неделю друзьям разрешили навещать его. При встречах всё, что могло касаться трагедии, обходилось деликатным молчанием.
Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы представить, насколько тошно было Федьке в клинике. И он бежит. Бежит к своему барабанщику Леше Николаеву. Николс вместе с Лосевой убеждают его вернуться. Но убегают не для того, чтобы тут же приходить назад. Федя весь вечер внимательно слушает материал альбома «Ноль без палочки», который в его отсутствие записали нулевики. Отсыпается. И ребята везут его в больницу.
Увидев такси, Федя упирается:
- Поехали на трамвае. Я давно на трамвае не ездил...
Но случайные встречи нежелательны, и просьба остается не услышанной.
За все фортели приходится расплачиваться. Вскоре посещающие начинают отмечать, что Федька сдает. К тому же срок содержания в больнице из-за «нарушения режима» увеличивается. Второй побег также растянул время и усилил «лечение». Возможно, его состояние и внушало врачам уверенность в правильно выбранном назначении. Но, видимо, у нас разные представления о здоровье или нездоровье. Создалась ситуация, прим которой всем друзьям, родственникам стало ясно: Федора надо немедленно вытаскивать.
- Это было очень трудно сделать, - говорит Федина мама. - Я встречалась с врачами, адвокатом. Просила всех помочь. Федя у меня один, а за мной нужен уход. И вот его отпустили, условно, под мою опеку и опеку его отца.
Только Федя пришел домой, старые дружки тут как тут, с водкой, травой. Я уж их просила: «Оставьте его. Не приходите, не звоните. Дайте ему в себя прийти.» Им всем что? А у Феди мягкий характер. Да и трудно ему сейчас. Когда из больницы убежал, говорила ему: «Что ж ты делаешь? Ведь заколют же тебя там». И закололи. Смотреть же страшно. Мало что помнит. Даже на баяне играть не может...
Полечили. Лечение это весьма и весьма напоминает нацистские эксперименты в концлагерях да недавнее постыдное прошлое страны советов. Что будет дальше с прекрасным музыкантом? Сейчас он отдыхает в деревне у отца. Но ведь изоляция, пусть в новом варианте, не перестает быть неволей. А значит, возможен новый побег. И вновь психиатрическая. Страшно подумать. И слова о надежде как-то неуместны.
Улица Ленина продолжает жить своей ленинской жизнью...
Олеся Степанова
опубликовано в газете "Молодой коммунар" (Тула)
27.08.1994
