"Это не матрешки, это именно — рок"

На прошлой неделе известный российский музыкант Федор Чистяков представил новый проект "Аккордеон-рок". "Огонек" поговорил с бывшим лидером группы "Ноль" о судьбе музыки в неритмичной стране

— Ваши песни сформировали перестроечное поколение. Но все, о чем вы пели 30 лет назад, например ваша знаменитая песня "Улица Ленина",— то есть попытки переосмыслить прежнюю жизнь — для большинства людей, по сути, оказались провальными. Мы все так и остались жить на улице Ленина. Эти вопросы спустя 30 лет так и не решены в обществе. Что вы сейчас об этом думаете?

— Вы спрашиваете меня о том, о чем я, в общем, предпочитаю не говорить, потому что не вижу в этом большого смысла... Но хорошо, я попытаюсь объяснить. Понимаете, тогда общее ощущение жизни было — я не претендую, конечно, на абсолютность — верить не во что. То есть, это была абсолютная безнадежность. И рок-н-ролл был на этом фоне чем-то принципиально иным: светлым, свежим, тем, что, казалось искренним, настоящим, правдивым. Мне лично казалось, что в этом есть какой-то высший смысл, какой-то свет, то, ради чего стоит жить. Но за этим не было никакого фундаментального представления о том, что нужно делать, как жить дальше. Я сейчас совершенно объективно могу сказать, что я многих вещей, порой даже простых, жизненных или бытовых, вообще не понимал. И многое происходило интуитивно. Вот, например, песня "Улица Ленина". Мы поехали с группой "Ноль" на гастроли во Францию. У нас был шок. Нам казалось, что мы выбрались из помойки — приехали наконец в место, где живут нормальные люди, разумеется, с кучей личных комплексов. Пошли по магазинам, накупили всего, и решили, что нам нужно выпить пива в кафе. И мы со всеми этими тюками уселись за столиком. Потом я надеваю рюкзак, хватаю сумки — и сбиваю со стола стакан, он разбивается. Я иду к бармену, пытаюсь извиниться. Из-за волнения я сказал по-английски "извините, я разбитый стакан". Собственно, этим было все сказано. Ночью мне не спалось, стало плохо. И в этот момент родились эти строчки — "просто я живу на улице Ленина". Почему я молчу, почему не смеюсь и не улыбаюсь? Вокруг люди улыбаются, а ты... не можешь улыбаться. Собственно, я даже не могу сказать, что я что-то сочинял. Просто это был неконтролируемый выплеск. Но это не было размышлением о политике, об обществе. Я просто не умел размышлять на эту тему.

— Но зато вы очень точно выразили эти проблемы. Так обычно и бывает.

— Да, но для этого, как в сказке "Голый король", надо было быть маленьким мальчиком, чтобы сказать, что король голый. Но потом очень быстро начались какие-то проблемы совершенно другого характера, и я, можно сказать, ушел из этой эпохи, так ее и не поняв.

Были люди в те годы, которые видели главную проблему в "совке". И они довольно быстро начали "рыть канаву", и многие прокопали: кто-то уехал, почти сразу. Для этих людей решение проблемы было очевидно. А вот в моем случае... Меня к тому времени волновало, например, что происходит с нашей землей в целом, а не только со страной. И когда я, уже после всех моих трагических поисков, вернулся в эту действительность, мне нужны были ответы другого рода. Так получилось, что эти ответы я нашел, изучая Библию со свидетелями Иеговы. И это, в общем-то, изменило мое сознание. И с того момента, собственно, я перестал придавать особое значение политическим вопросам. Потому что для меня проблема по большому счету не в этом. И я перестал петь песни, потому что мне хотелось всю эту жизнь оставить там, позади. И уже не возвращаться.

— И все-таки вы опять стали петь ваши старые песни...

— ...Когда стало ощущаться, что эти песни обрели какую-то новую жизнь. Вот была такая песня — "Вы делаете вдох, выдох, будет все хорошо". Песня минорная, и по ее тону понятно, что ничего хорошего на самом деле не будет... Но мы себя успокаиваем, даже когда надеяться не на что. И она как-то иначе зазвучала вдруг. И другие песни. Хотя все равно это уже не то. Ну вот, та же "Улица Ленина" — люди ее очень любят, на концертах она хором поется. Но. Раньше каждое сказанное или спетое слово — оно как бы было слышно, оно разносилось на страну. А теперь нам, как прокаженным, выделяют ограниченное пространство, где можно прийти и поорать. Попели, полегче на душе стало, и разошлись. Это теперь какой-то попс. Если, опять же, сравнивать с 80-ми — тогда было важно сказать какую-то правду. Потому что ее долго скрывали.

— И она была слышна, эта правда.

— Да. Потому что ее не было, и вот она прорвалась, и была всем нужна. Сейчас этой правдой занимаются все, кому не лень. И получается, что...

— ...Правда стала развлечением.

— Да, и вроде как этим уже и заниматься не хочется. Еще есть ощущение, что рок-н-ролл смог существовать в 1980-е годы просто потому, что власть была слаба и это допустила. А другая ее часть просто использовала это в своих интересах. То есть, мы просто все сыграли в чьей-то игре. А теперь никому такая игра не нужна. Теперь другие правила игры.

— Рок-музыкантов сейчас не слышно. А ведь много чего происходит, от них ждут оценки. Но у них нет такой привычки — как у американских артистов, например, высказываться по актуальным общественным вопросам.

— Ну я это могу понять. Что касается меня, я считаю для себя малополезным и даже вредным вмешательство в подобные дела. Если я буду критиковать существующие власти, то тогда вопросом чести и порядочности было бы предлагать какую-то альтернативу. Но ее нет, я не вижу, по крайней мере. Если ты говоришь, что это плохо, тогда скажи, что хорошо. Если ты говоришь, это неправильно, так покажи, как правильно.

— Но в большинстве психология наших рок-кумиров, на самом деле, совершенно советская. Они в смысле политической культуры — младенцы.

— Мы все — совки. Мы не можем быть другими, мы часть этой системы. Вот хотя бы Майк Науменко. Он был искренний человек. Мне довелось монтировать и переводить его интервью, где он рассказывает американский журналистке Джоанне Стингрей о том, что происходит в рок-н-ролле. Для меня это было откровением. Сейчас я понимаю, что он был такой трепетно-советский, чистый, непуганый человек. И мы все такие были.

— Было еще ощущение, что прогресс, условно, исторический и технический, сам собой нас куда-нибудь вывезет, и можно особо не переживать...

— Да. Казалось, что возврат к старому просто невозможен. Интернет, в конце концов. Вроде бы все очень изменилось, и внешне это действительно так. Мы живем в эпоху технологий, все пользуемся суперсовременными гаджетами, средствами связи. Практически любой человек может записывать свои песни, снимать клипы, выкладывать их, показывать их людям — то, о чем невозможно было мечтать в годы моей юности. Это все какая-то фантастика.

И вдруг выяснилось, что эти технологии почти никак не повлияли на сущность человека. Все эти преследования, доносы, сбор компромата, то есть опять все очень похоже на то, что было. Это было для меня тягостным открытием, появилось ощущение пессимизма. Хотя для меня лично, как я уже сказал, выход есть — просто он вообще не в этой плоскости находится.

— Все рок-музыканты прошли этап, условно говоря, "Старых песен о главном". У вас тоже есть несколько перепетых советских хитов. Например, "Темная ночь" или "Старый клен". Такой странный вопрос: вроде бы это часть идеологии, но все признают, что песни эти очень хороши и человечны. Как это возможно, такое сочетание?

— Все-таки нельзя отрицать, что в СССР были созданы очень сильные в культурном отношении вещи. Даже эти кинокомедии классические — "Иван Васильевич меняет профессию", "Бриллиантовая рука" — это просто гениальнейшие вещи. Но, я думаю, что все-таки просто были люди талантливые, и они пытались сделать то, что могли в рамках допустимого.

С "Темной ночью": в музыкальном отношении я увидел там возможность переложения этой песни в блюзовой манере. С одной стороны. А с другой стороны, хотя песня и военная, конечно, но я ее исполнял про сегодняшнее время. И тут тоже двойственность. У нас вроде время не военное, но мироощущение по-прежнему военное. Вот у Цоя — "группа крови на рукаве...", и ни у кого не вызывало вопроса, почему терминология военная, хотя, казалось бы, где Цой, и где война. Почему? Потому что мы все так живем. Как на войне. Такой стиль жизни, это естественно, поэтому песня нам близка. Что до "Темной ночи", я никогда не пел второй куплет, потому что мне там не нравятся слова. Они такие... идеологизированные. А вот первый куплет и припев — очень искренние.

— У меня ощущение, что с 1997-го и по 2012-й у вас было несколько попыток вернуться в шоу-бизнес. Но так и не получилось. То музыкантов не было, то материала форматного... И я теперь вижу в этом что-то символичное. Просто это время к очень многому важному оказалось глухо, не услышало каких-то важных вещей...

— Да, действительно, тогда были записаны и написаны какие-то вещи, которые оценены были гораздо позднее. Но зато сейчас, мне кажется, для меня все выяснилось — в отношении каких-то ценностей. Можно сказать, мое нынешнее состояние и возможности меня как раз полностью устраивают. В принципе, все есть, концерты играть можно, жить есть на что. Никто не может мне запретить что-то спеть. А то, что меня нет в каких-то музыкальных рейтингах, это еще вопрос: хотел бы я с этими людьми быть вместе?

— Ваш новый проект "Аккордеон-рок" — это для своих, разовый формат — или долговременный проект? Предполагается длинная история с турами, гастролями?

— "Аккордеон-рок" — не разовый проект. Меня он привлекает тем, что вызывает иную, непривычную реакцию у людей. Они любят мои старые песни, но приходят не за этим. Они приходят не за революцией, не за "правдой" — потому что правда теперь у каждого своя. Люди хотят получить энергию, силу, бодрость, настроение. И в этом отношении "Аккордеон-рок" здорово соответствует, проект получился позитивный, это я даже по себе ощущаю, потому что мы практически весь концерт улыбаемся. Нам просто хорошо.

— У вас там баяны и аккордеоны, и больше ничего. Что это дает? По звуку — какой там эффект, в чем смысл?

— Просто баян это такой инструмент... Сложно представить, как исполнять на нем ритмичную музыку. Даже у музыкантов, с которыми я играю, опыт оркестровой академической игры, но не рок-н-рольной. Это эксперимент, безусловно, для всех. И нам пришлось очень многое поменять, потому что, например, никто не учит играть на баяне фанк, то есть очень ритмично. А драйв ведь идет от ритма, от способности именно четко выдавать ритм. И это как раз то, что мы пытаемся делать. То есть, пытаемся вот эту энергию дать через аккордеон, через баян.

— Правильно я понимаю, что один баян у вас — за ударник, второй — за бас-гитару, третий за ритм-гитару...

— В очень грубом изложении — да. Естественно, нам приходится и саму музыку адаптировать, потому что она должна, с одной стороны, звучать по-баянному, то есть нужны переложения для баяна, ее нельзя играть один в один. С другой стороны, она должна передавать дух произведения. То есть это не должна быть просто пьеса на баянах.

— В принципе, оркестры народных инструментов тоже играют классику, Баха там или Моцарта... И рок-хиты...

— Я не люблю лубочки какие-то. Да, это баяны, но это не какой-то матрешечный проект. Это рок-проект. Он достаточно авангарден. Он имеет свою энергию, и он интересно звучит. И это именно то, чего мы как раз и хотим. И нас уже, можно сказать, судьба записала в джазовые коллективы, потому что мы играем все в джазовых клубах. Наверное, не случайно.

— Вы автор как минимум 10 рок-хитов. Скажите, на отчисления за эти песни можно жить?

— Если совсем не работать, не играть концертов, то нет. Да, есть какие-то отчисления. Но это, это не те деньги, на которые можно жить. Скорее какая-то добавочка. Но она ничего не меняет. Отказаться от работы нельзя.

— Если бы была такая возможность отказаться от работы, вы бы не играли, не писали?

— Ну мне сложно сказать, потому что, опять-таки, я много раз заявлял громко, что больше не буду играть. Но, тем не менее, до сих пор играю. Поэтому эти все разговоры бессмысленны. Я могу только сказать, что у меня широкий круг интересов. И эти интересы связаны. У меня есть духовные интересы, я снимаю фильмы. По факту получается, что благодаря моим познаниям я просто обеспечиваю свои собственные проекты. Это уже неплохо.

— Есть ощущение, что эти ваши песни остались в народе. Вошли в память, в генетический набор. Можно сказать, стали народными...

— У меня есть такая концепция... впрочем, даже и не моя. Но все же. На самом деле рок- музыка — она и есть народная. Просто это народная музыка большого города. А вот существуют, например, какие-то народные по факту коллективы — в этих кокошниках, лукошниках, но на самом деле это вовсе не народная музыка. Это непонятно что. Я, например, был в Закарпатье несколько раз. И вот там ситуация другая. Хотя там люди тоже переодеваются в национальные костюмы, съезжаются на фестивали, но в этом нет какой-то показухи. Видно, что они и в другие дни так живут и в этом ходят. И на собственных свадьбах они поют в удовольствие эти же песни. Манера исполнения различается по деревням, как в Америке — по штатам: один и тот же блюз в одном штате играют си бемоль, а в другом — чистая си... Вот и здесь так: в одной деревне эту песню играют так, а в другой чуть иначе. Эта живая культура, она поэтому и имеет право называться народной. Она живет, а не просто ее поют. Суть в том, что народность музыки не зависит от инструментов или названий. Народной является вещь, которая в народе родилась и там до сих пор живет. Вот наши старые песни, группы "Ноль" — в них тоже есть это ощущение. Я даже не помню, как они были написаны. Мы собрались, пили, пели, и никакого особенного замысла не было... Я даже не воспринимаю эти тексты как что-то свое. Они — продукт времени. Просто я их невольный выразитель. Или — через меня это было выражено.


Беседовал Андрей Архангельский

опубликовано в журнале "Огонёк" №16
http://www.kommersant.ru/doc/2713082

27 апреля 2015